Рубрика: Женская доля (2016)

Ветер заигрывает с небом, гоняет всё облака.
А мне улететь бы на небо да поссать на тебя свысока.

Жизнь меня качает, словно на волне.
И жизнь меня кончает, словно в шахматной игре.
Вот проводишь пешку, ставишь ты свой ферзь,
Но не успеваешь ты фигуру съесть.
Мат тебе тут ставят, убили короля,
И тебя съедает белая ладья.
Точно так же в жизни ставят тебе мат,
И не хватает тризны, чтоб жизнь вернуть назад.
Годы пролетают белым серебром,
И ты уже мечтаешь в прошедшем о былом.
Нет уже здоровья, нет уже огня,
На коляске ездишь, и горит свеча.
Свечи зажигаешь, молишься в углу,
Жизнь тебе мат ставит, словно королю.

Яблоки качались, словно на ветру.
Соловей пел песню, выбивая горькую слезу.
Что же ты, соловушка, нерадостно поёшь?
Что же ты, соловушка, зазнобу не зовёшь?
Увезли зазнобушку в дальние края,
Слёзы падают теперь у соловья.
Не увидит он больше любимые глаза,
Никто уже не скажет нежные слова.
Никто не потревожит сердце соловья,
В землю зарывают сердце короля.

Когда высыхают мозги и нечего больше писать,
Водки стакан пропускаешь и вспоминаешь родимую мать.
Слёзы бегут, набегают от выпитой водки моей,
Боль они только снимают, нет больше мамы моей.
Сердце моё стонет, выпить бы водки ещё.
Душа моя водку заглотит, слёзы бегут от неё.
Гляжу в уходящее лето, осень покрасит листву.
Вспоминаю я раннее детство, как босиком по нему я бегу.
Хочется быть мальчишкой и от боли такой не стонать,
Хочется быть мальчишкой, прыгать, бегать, скакать.
Детство ушло золотое, не попрыгаешь как раньше, как впредь.
И остаётся мне только в чёрном гробу умереть.

По пустыне иду без воды и без хлеба.
На равнодушье гляжу, оно в глаза всё глядело.
Равнодушье стоит, стоит ухмыляется,
И в глаза оно всё мне улыбается.
Никто не подаст тебе чёрствого хлеба,
И глоточка воды не подадут даже с неба.
Равнодушье проходит всегда только мимо,
И даже мимо тебя пройдёт невозмутимо.

Луна освещает церковь, звёзды ведут хоровод.
Из церкви доносится песня, поёт божественный хор.
Молитву я слышу из церкви, дьякон молитву несёт.
Люди, молитесь вы в церкви, и Господь вас всегда сбережёт.

Давно не писал родному я сыну. «Милый сынок, расскажи,
Как свою жену, скотину, оглоблей взял и прибил.
Достала, сука, наверно, тягомотиной, сука, своей,
И ты пошёл в таверну обмывать её груду костей.
В таверне тебе наливали фруктового плохого вина
И тебя так накачали, что ты упал с третьего стакана.
Выпотрошили из тебя душу, и от этого выпускаю слезу.
Вчера посадил я грушу и схожу я её полью.
Тебя подобрал я мокрым, очищенным до нитки сырой,
И принёс тебя домой взмокшим, и пот струился струёй.
Снял с тебя всю одежду и бросил в железный таз,
И ты побежал без одежды блевать сам в унитаз.
Очнувшись утром рано, спросил: «Отец, как я тут?»
А я тебе отвечаю: «Тебе здесь не нальют.
Хочешь, чаю с мятой от души тебе заварю?
Или, хочешь, с травкой, с шалфеем от души тебе отварю?
Голова трещит, раскалывается? Давай морса налью тебе?
А лучше сходи в баньку, попарься, и поддувало прикрыл я в избе.
Жена твоя, сука, здорова. Оглоблей её не перебьёшь.
В хлеву всё мычит корова, ждёт, когда дойки помнёшь.
Вот бежит твоя сука, отрава. Яда в ней больше, чем у змеи.
Досталась тебе сука, награда, и носишь ты теперь кандалы.
Грешно не прибить такую — кобру с гремучей змеёй.
Я бы выпустил её босую по морозу, по снегу зимой.
Пусть себе всё отморозит до самых своих кишок,
И стоит себе жизнь портить — взять её лучше и засунуть в мешок».

Утро золотое, плещется река. Утро золотое, купается заря.
Разбросало краски яркие свои. На току токуют лесные глухари.
И берёзка гнётся, ложится под меня,
Милая берёзка сегодня отдалась. Пожалеет после, что легла со мной,
Но девственницей уже не будет, лишилась под луной.

Как сохранить тебе мою верность?
Здесь столько соблазна и сладкой любви.
Ты почувствуешь сразу мою ты неверность,
И ничего ты не сможешь уже изменить.
Моё сердце пылает к другому,
Оно так стремительно рвётся к нему.
И ты увидишь за красной каймою,
Как свою любовь на алтарь возношу.
Она будет гореть ярче солнца, даже ярче небесной звезды.
И гляжу я ночью в окошко и любуюсь блеском луны.

Булат звенел в ночи кромешной, звон стали слышен был везде.
И саблей, будто танец подвенечный,
Абрэк скакал на лихом коне.
Рубился он направо и налево, и с сабли кровь стекала
тонкою струёй,
И шапка его давно вспотела, и пот его струился кровавою рекой.
Вокруг него были печенеги с кривыми саблями
и с кривым ножом,
И звёзды яркие тускнели от блеска стали под луной,
Булат блестел, сверкал как око света, луна отражалась
в блеске в нём.
И я увидел нож кровавый у абрека, увидел прямо за конём.
Абрэк сражался, око за око, ему не хватало уже сил,
А печенеги прибывали, и он у Господа просил:
«Господь, дай мне силы! Дай землю русскую отстоять!»
И в тот момент удары наносили ножом кровавым, блеском сталь.
Абрэк упал в груди с кинжалом, и кровь стекала из груди.
Осталось только лишь за малым — его с почестями похоронить.

Облако пыли лежит под ногой.
Мечту мою скрыли, убили её.
Она веселилась, смеялась и пела,
Всё в жизни своей успеть много хотела.
Любила она жизнь, любила меня,
Радовалась счастью каждого дня.
Любовью меня осыпала и цветами меня засыпала.
Но вот нету её, убили её. Слёзы текут над могилой её.
Ушло моё счастье, ушло в никуда.
Мечту схоронили, и плачет слеза.

Отшумели годы, седина блестит.
Сплошные коридоры, и муха в камере жужжит.
Нары по полатям, зэки все лежат,
Мысли все летают, витают в облаках.
Вспоминаю годы, когда был молодой,
Был я стройным и высоким, бегал босиком.
Полюбил тогда красотку, девицу одну,
Полюбил её, красавицу, за русую косу.
И бежал к ней спозаранку расчесать косу
И холщовую рубашку прятал во пруду.
И стирал её до блеска с мылом и с песком,
И глаза я даже жмурил от красоты такой.
Но однажды утром, рано по росе
Я застал её с ублюдком в распущенной косе.
Кровь во мне тогда взыграла, разум потерял,
А после оказалось — свой нож я в них вонзал.
Косы распустились по полу у неё,
Волосы спустились, плакал я над ручьём.
Вытирал кровинки собственной рукой
И сдувал пылинки кровавою рукой.
Дом забрызган кровью, труп её лежит,
Кровь с неё сбегала прямо из ресниц.
Плакал я недолго, труп тот околел.
За любовь свою я за решётку сел,
Вот гляжу в окошко в камере пустой
и держу в руках ложку со своей слезой.

Совесть пузырилась, дождь смывал её.
Вот и растворилась совесть в человеке,
Как сладкое вино.

Шёл за гробом старый дед, ему в обед уже сто лет.
Шёл он скрюченной крюкой, и горбатый, и хромой.
Ковылял, пеняя пыль, слёзы горькие он лил.
В том гробу несли его дочь, нечем мне ему помочь.
Не могу стереть слезу, не могу убрать беду,
Ничего не могу исправить, лишь оградку ей поправить.
Луна блестела в облаках, звёзды рассыпались на стогах,
На вечерней той заре слёзы уже качались на волне,
Расставалась его дочка с бравым молодцом.
На пригорке кочка с лунным серебром.
Шла она по тропинке, радуясь любви.
Ночью ворковали даже глухари, говорили:
«Тоня, лучше не ходи!»
Говорили: «Тоня, любимого догони!»
Но она не слышала шёпот глухарей,
И сверчок искристый плакал уж над ней.
Вот тропа свернула, и овраг лежит,
И она упала, а там штырь такой торчит.
С головой вошла в тот железный штырь,
И душа ушла, даже ветер сник.
Плачут уже звёзды, плачет и луна,
Плачут даже слёзы, и берёт тоска.

Как я хочу убежать с тобой голым, утопать с тобой в сладкой любви
И красным своим помидором на тебе разорвать трусы!
Пусть трещать они будут как лужи, которые бьются всё об асфальт,
И помидор мне тогда не нужен, чтоб тебя потом обоссать.
Оболью тебя своим квасом, который бродил в тайнике.
Выпью водки я залпом и сыграю тебе на трубе.

Я люблю парусистую жопу. Мне так хочется пёрнуть из неё
И воткнуть туда розу, чтоб от запаха бошку снесло.
И запах пойдёт по квартире, что захочется тебе убежать,
Запах будет такой, как в сортире, что от него ты можешь упасть.
Я люблю парусистую жопу. Пусть качается она на ветру.
И если будет издавать запах дотошный, вот тогда от неё я сбегу.

Парча горит, блестит и светит. И кот грешницу заметил
И подошёл, с крестом держа, и говорит ей: «У тебя грешная душа.
Покайся ты в своих грехах. От очищения пойдёт слеза».
И грешница тут помолилась и в своих грехах тут же растворилась.
И кот от очищения грехов крестил её своим крестом.
Грехов её было не сосчитать, от грехов её икала святая мать.
А у кота текла слюна, шептал ему на ухо сатана:
«Ты грешницу в келью пригласи и вином сладким угости».
И кот поддался тут соблазну. Зовёт он грешницу к свиданью:
«В келье я тебя буду ждать и вино там буду наливать».
Грешница сказала: «Я приду, только дочку накормлю».
После утренней молитвы, на вечерней той заре
Котяра грешницу склоняет к жизни прямо в алтаре.
А иконы — они всё видят, и Господь один молчит.
Свечки ладаном всё дышат, и котяра ей говорит:
«Мы загасим наши свечи и накроем образа,
И с тобою на паркете будем как виноградная лоза.
Обнимать твои бёдра буду и срывать твой грешный плод,
И как только свой грех добуду, он в тебя легко войдёт».
Погасили они свечи и накрыли образа.
Стала грешница перечить, потекла у ней слеза:
«Не хочу, отец, я с вами просто так ложиться под забор,
А хочу, отец, я с вами обвенчаться,
и чтоб нам пел церковный хор».
Тут наш кот стал в оцепененьи, не ожидал поворота он судьбы
И, молясь уже в смущеньи, надевал на палец золотые он персты.
Грешница в фате уже плясала, кот в рясе кадриль с ней танцевал,
Попадья обоих их застала, когда кот трусы с неё снимал.

Солнышко моё спряталось за тучи.
Солнышко, ты меня не мучай,
Покажи мне лучик золотой,
И как будто зайчик прыгал над водой.
Он искрил, игрался в рыбьей чешуе,
Рыба улыбалась, и не только мне.
Я хожу счастливым, у меня солнце есть,
Есть кому любовью ночью меня согреть.

Неужели я скоро берёзку увижу, обниму любовью своей!
И как только её я увижу, скажу: «Будь ты моей.
Я косы твои буду расчёсывать
и расчёсывать твою золотистую прядь,
И песни тебе буду насвистывать, и соски твои буду сосать.
Я ветки твои поцелуем покрою, живот твой — любовью своей».
Её тело своим телом накрою и окажусь я прямо в ней.
Застонет, закатятся очи, когтями вонзится в спину мою.
Коротки эти майские ночи, и опять один я сижу.

Сею горох, сею я просо. Скоро взойдут пшеницы колосья.
Всё травой поросло и мохом покрылось.
И любовь моя пылью покрылась.
Некого мне теперь уж любить, некому мне цветы приносить.
Те, кого любил, любят другого, те, кому цветы приносил,
ждут уже другого.
Так часто в нашей жизни бывает: любим того и часто теряем.
Уходят они по нашей вине и даже бросают, когда ты в беде.
Но соломинка — она только прогнулась.
Она не сломалась, она только согнулась.
Моя жизнь зависит теперь только от тебя.
Она любит, и только тебя.
Она готова звездою гореть, а если и надо — за тебя умереть.
Она готова взлететь в небеса и птицей запеть, голосом соловья.
Она готова сесть на звезду и с любовью твоей вместе уснуть.

Что ж ты, дедушка, сидишь, на завалинке пердишь?
Все штаны себе просрал, туалет ты обосрал,
Все штаны твои в дырах, я заплатки нашивал.
Все прорехи я зашил, даже запах задушил.
Не просочится вонь такая, и не жидкая, и не густая.
Крепко я зашил штаны, нитки взял у старшины,
Чтоб штаны твои зашить и твой запах заглушить.
Но не помогло мне всё это, дед сидит и всё пердит,
и курям он говорит:
«Если будете пердеть, вас не сварят на обед,
Не зарежут утром рано, как упёртого барана.
Будут вас поить вином и кормить очищенным зерном».
Куры долго сомневались, не решались, обоссались,
Но потом они вошли в раж, взяв амбар на абордаж,
Весь курятник обосрали и в углу ещё нассали.
Вонь стоит, глаза аж ест, того гляди весь пол разъест.
Долго думать я не стал, а кору от дуба оторвал,
Заварил её как надо и курям дал вместо шоколада.
Курам тут уж было не просраться, даже им не обоссаться.
Закрепил дубовый мой отвар, что на буднях им я дал.
Пусть в себе говно то носят и по двору его не разносят.
Обвиняют старика, что совет им дал издалека.
Не поможет им его совет, захочу — сырыми съем.

Пусть мой лучик солнца тебе тропинку освещает,
по которой ты бежишь.
И пусть мой лучик тропинку очищает, по которой ты спешишь.
Пусть он показывает дорожку, если будет там ухаб.
Поставлю там свою сторожку и сделаю бревенчатый накат.
И если будет на тропинке речка, я для тебя поставлю мост.
В руки дам тебе колечко, чтобы ты сказала славный тост.
И выпьешь ты с любовью, нежно шампанское, которое горит,
И скажешь ты так ласково, так нежно:
«Пусть твоя любовь мою озолотит».

Шумят над рекою берёзы. Ветер гоняет волну.
У старой-старой берёзы похороны идут.
Хоронят там славного воина, грудью он защищал страну.
Страна дала ему гробик, а остальное ему ни к чему.
Не нужно фанфар и салюта, не нужен ему караул.
Орденов у него — как капуста, в которых он утонул.
Китель обвешан наградами, на нём килограммов пять.
На земле он малой защищал Родину-мать.
Дошёл он до Берлина, Рейхстаг брал грудью своей,
А в огороде растёт калина, ждала мать своих сыновей.
Не все возвратились с боя, кто без вести пропал, кто убит,
Но ордена нашли героя, и вот он под берёзкой лежит.
Рядом чужие люди, стоят на погосте они.
Родные люди забыли, что должны его хоронить.
Они делят квартиру и злато, которое с годами нажил,
Два колечка обручальных, которые всю жизнь он хранил.
Слёзы бегут у берёзы, ветер гоняет волну.
У старой-старой берёзы на могилу цветы положу.

Солнечный зайчик смеётся, пупок он целует мой.
Лобок мой сейчас взорвётся от хохота ранней весной.
Щекочет своими усами животик под грудью моей
И водит своими усами, и смех пробирает меня до костей.
Смеюсь, хохочу до рассвета, пока лучик мой не погас.
Вот только остыла котлета, и кончила я в унитаз.

Пуля свистела и песню всё пела.
Медвежата с медведицей вдоль леса идут.
Пуля свистела и в ухо влетела.
Медведица упала, медвежата ревут.
А следом последовал следующий выстрел,
И пуля одна уложила двоих.
Лежат медвежата, пулей убиты,
И кровь стекала по шерсти с них.
Добыча большая: медведица-матка
Да пара ещё голопузых щенят.
Мяса теперь хватит на рынке, будет чем теперь торговать.
Разделали тушу, с щенят сняли штаны.
Мне бы заглянуть ему в душу,
Но, боюсь, мне там ничего не найти.
Нет сожаленья, нет сострадания, оставил природу он сиротой.
У меня одно только желанье —
Подвесить его за яйцо над быстрой рекой.

Под куполом звёзды мерцают, песню поёт хоровод.
Свечи в алтаре догорают, есть на свете божий закон.
Закон тот гласит о боге, о заповедях его,
И будешь всегда ты в законе, если будешь слушать его.
Прислушайся к богу, к молитве, и свечку зажги в алтаре.
Прочти за здравие молитву, что господь даровал тебе.
Почитай и люби бога, читай молитву ему,
И душа твоя будет свободна, и грехи твои я отпущу.

Серебрится краска на погосте,
крест золочённый на золотых церквах.
Вы грехи свои отмойте, которые витают в небесах.
Я молюсь за всю Россию, пусть она свободная живёт,
И пусть моя любовь даст ей силу, чтоб смогла ощутить полёт.
Я грехи отмаливаю ваши, чтоб не тянули Россию в зад,
И надеваю я гамаши, чтоб вы не видели мой голый зад.

Умываю руки серым я дождём,
Лезут в душу суки прямо перед сном.
Бередят мне раны с горькою судьбой,
Дали мне отраву прямо под луной.
Затрясёт, заблеет жизнь моя, судьба,
Но только не погаснет яркая звезда.

Надо мной ты не смейся, а у моего костра погрейся.
Расскажу тебе, дружок, сколько стоит пирожок.
Расскажу тебе я, друг, про свою горькую судьбу.
Не в малине я росла, обошла меня судьба,
А росла я в диком поле, рядом куст, в чертополохе.
Злая мачеха досталась мне, и жила я как на дне.
Невзлюбил меня и отчим, лью я слёзы сильно очень.
Сиротой живу у них, как служанка я при них.
Мою пол и натираю, и бельё грязное стираю,
И посуда грязная стоит, вода руки холодит.
Ночью воду только грею, жду, когда кто меня согреет,
Кто погладит по волосам. Плачет горькая слеза,
Кто мне скажет: «Дочка Настя» — и прижмёт к своей груди,
Кто мне даст кусочек счастья и огонь своей любви.
Я к иконам припадаю и у господа прошу,
Со щеки слезу снимаю: «Господи, тебя я возношу.
Сделай так, чтоб меня любили, не пороли просто так,
И чтоб мне всё время говорили: “Настя, доченька моя,
Ты моя одна отрада, ты кровинушка моя,
Ты моя одна забава. Как же я люблю тебя!”»
Засыпает Настя ночью со слезами на щеке,
Ночью звёзды только блещут, отражаются в воде.
Луна опустила лучик света, гладит её по волосам.
Снится ей: подъехала карета, из неё выходит чудный паж,
Она сама в голубом роскошном платье,
И туфельки серебром горят.
И едет она на бал шикарный, где будет польку танцевать.
Но вот удар и пьяный окрик, и сон мгновенно тут слетел,
И отчим пьяный, возбуждённый глазами пьяными горел.
Сорвал он с бедной Насти одеяло
И пьяным к ней упал в её постель.
В воздухе похоть его уже летала,
Он лёг на цветок как будто шмель.
Схватил её пьяными губами,
Сорвал ночнушку как ветер лепесток,
И пьяными своими он губами он накрывал её роток.
Настя остервенело билась, как рыба, попавшая на лёд.
Паскуда эта надглумилась и похотью своею порвал ей лёд.
Наевшись похотью своею, он встал, качался грязный член.
Он семя вверг своё земное, кто даст теперь ей хлеб.
Промчались месяцы в итоге, у Насти виден был живот.
Она рожала в сене, в стоге, но был недолог ребёночка полёт.
Когда ребёночка родила, из дома выгнали её,
И на руках она его носила, мороз давал своё тепло.
Мороз и стужа окружили Настю, и ей не к кому пойти.
Лишь вороньё одно кружило, мороз и снег, к кому зайти.
Кругом одни поля седые, и снег засыпал всю траву,
А у неё карманы все худые, и юбка вьётся на ветру.
Засыпал снег босые ноги, слеза замёрзла на лету,
И укрывала Настя ноги ребёнку, сыну своему.
Замёрз мальчишка в эту стужу, Настю полумёртвую нашли.
И для ребёнка гробик я добуду, ну, а Насте люди помогли.
И вот живёт теперь Настасья и молит бога об одном,
Чтобы не дал ей в жизни испытанья, что пережила она зимой.
Прошло время, и Настя вспоминает
былую жизнь и прожитые года,
И только сердце по сыну у неё страдает, и бежит со щеки слеза.
Костёр горит, а Настя плачет, не греет огонь её костра.
И часто о мёртвом сыне вспоминает,
и на висках давно уж седина.

Люблю я женскую голую жопу, так и хочется туда розу воткнуть,
И воткнуть туда ветку мимозы, чтобы вместе с нею уснуть.
Аромат пойдёт по квартире от душистых веток мимоз,
Запах будет не тот, как в сортире, а как от нежных, красивых роз.

Улыбалось солнце золотым закатом.
Старый Агафон ругался крепким матом.
Сорванцы-мальчишки стащили у него яблоки хорошие,
целое ведро.
Замочить хотел на старость, дёсны почесать,
От того, что они спёрли, сердцем стал икать.
Ладно, если яблоки, так ещё ведро.
Чтоб купить его, нет денег у него.
Стоит то ведро целых три рубля. И у деда Агафона потекла слеза.
Стал собирать вещички, нашёл старый вещмешок,
Взял с собой он спички, положил в мешок,
В город он собрался за новеньким ведром.
С собакой расставался, с другом, с верным псом.
Говорил он другу: «Милый мой Мухтар,
Сторожи наш домик, за это хлеба дам».
До города шагать километров пять.
И пока он шёл, детишек проклинал.
По дороге встретилась старая коза,
Блеяла, мяукала, надо с собой её взять.
Тащит за собою старую козу. Деду Агафону давай я помогу.
Тащим мы её вместе, это егозу, я её за хвост, он за бороду,
А потом меняемся мы с ним наоборот.
Сука упирается, мы её склоняем в бороду и в хвост.
Дотащили мы до города, рынок там большой,
Взяли и присели за столик столбовой.
Взял деду кружечку я пива, а себе чайку,
Говорю я деду: «Тебе я помогу.
Дотащим мы с тобою эту егозу. Если не продашь, то я её прибью».
«Что ты, что ты, милый друг! Не продам, себе возьму.
Хоть и вредная она, но скотина всё ж она».
Я ушёл, а дед остался продавать свою козу,
Но на этом с ним я не расстался,
А то, что было, я после расскажу.

Приятно знать, что где-то есть любимый,
Тебе любимый человек.
И для тебя он памятник воздвиг нерукотворный
Не из мрамора, а из своих стихов.
Так пусть всегда для меня он пишет,
И пусть стихи слагаются как ком.
Кто-нибудь когда-нибудь напишет
О нас роман под названьем «Сон».

Я часто брёл по бездорожью,
Оборванный, с котомкою в руках.
Хранил в груди я искру божью,
И туесок спускался на штанах.
Делился я своей любовью,
Любовью к Родине своей,
Что я живу в России, помню
И называю Родиной моей.
Кругом ухабы и обрывы,
И пусть тернистый будет путь.
Я знаю, у меня нет другой дороги,
И с этой мне дороги не свернуть.
Пусть дождь и снег глаза мне залепляют,
Но выбран мной один лишь только путь.
По Родине, по России я шагаю,
И в этом вижу одну лишь только суть.
Что я нужен своей России милой,
И что моя звезда горит извне.
И я её Родиной Россией называю,
И тост поднимаю в сладком я вине.
Когда-нибудь меня не станет,
И позабудут, что жил такой Валерий Брошь.
И только Родина, Россия-мать вспомянет,
И утрётся новою слезой.

Как давно не писал любимой я доче,
Как давно не видел я её.
Ведь я люблю её очень.
Она для меня самый человечек дорогой.

Сижу я в кресле, слюни вытираю,
Гляжу глазами на локоны твои.
Своими слюнями платочек я стираю,
И в мозгах шарики стучат как молотки.
Они стучат и мысли вышибают,
И тонус от напруги тянет вверх.
Твои реснички словно бабочки порхают,
И ты на себе наводишь туалет.
Мои мысли порхают словно птички,
И я мечтаю, когда в тебя всажу.
Кругом прыгают синички,
А я сижу и на тебя гляжу.
Хочу в руки взять твои гранаты,
Они так упруги и нежны.
Качаются они, как две лианы,
Когда за тапочками наклоняешься ты.
Глазами тебя раздеваю,
Слюна бежит уже по бороде,
И с пениса слюну уже снимаю.
Но как же нравишься ты мне!
А ты качаешь бёдрами своими,
Мой трубодур идёт в надрыв,
И с ногами ты уже с шальными,
И у меня идёт гранаты взрыв.
Внутри меня всё взорвалося,
Платочком теперь не обойдусь.
И пусть, собаке, ей икнётся,
Когда к другой своей трубой прижмусь.

Дед Агафон продаёт всё козу.
Никто не берёт такую егозу.
Рядом прилавок стоит с берестой,
Коза всё сожрала, стал он пустой.
Ободрала прилавок его с голодухи такой,
Дед её не кормит, деньги у него на ведро.
Рядом мальчишка держит батон,
Аромат издаёт, вкусен уж он.
Коза свои губы прижала,
Глазами смотрела, жалобно стало.
Мальчишка отломил кусочек батона,
Положил на край фанеры, картона.
Коза бережно взяла губами кусочек батона
И быстро сожрала. Началась тут икота.
Стала икать, стала рыгать, просит ещё батона ей дать.
Мальчишка положил остатки батона,
Но тут подлетела большая ворона.
Схватила она остаток батона
И скрылась за деревом, где стоит там корона.
У козы потекла тут слеза,
Мальчишка говорит: «Не плачь, егоза.
Побегу я к отцу, у него денег попрошу».
И убежал мальчишка тот,
А дед Агафон от жалости к козе даже взмок.
Но денег у него только три рубля,
Чтоб купить ведро и конфеток трюфеля.
Вот бежит мальчишка с морковкою в руке,
Как маленький зайчишка, как бы не быть беде.
Подбегает тот мальчишка к старой егозе
И морковку в задницу толкает старой той козе.
И коза — она взбрыкнула, вымем тут тряся,
И рогами зацепила, мальчишку волоча.
И бежит она по рынку, мальчишку волоча,
И мальчишка тот орёт и зовёт отца.
Тут народ ещё сбежался, стали козу бить,
Ну а дед тот не испугался и давай вопить:
«Люди добрые, родные, не надо бить мою козу!
Люди добрые, родные, вам я пачпорт покажу».
Но народ не унимался, егозу забили до костей,
Дед её кровью умывался, схоронил её у плетней.
Вот идёт, ведро качаясь, Агафон несёт слезу,
И только сердцем понимаю: «Ничем помочь я не могу».

Говорят, полюбить не трудно, а ты не пробуй сердцем разлюбить.
Любить — оно большое искусство,
и друга сердцем не сможешь ты забыть.
И по ночам мне звёзды светят, ласкает бледная луна,
А я хочу, чтоб ты ко мне заехал, мою любовь вознёс под небеса.
Я знаю, ты где-то рядом, пускаешь сигареты дым,
Сидишь за книгой, за романом, и ты уносишься в мечты.
А я не мечтаю о тебе, любимый, свою любовь отдать тебе.
Я знаю, сердцем ты ранимый, и обиды носишь ты в себе.
Да, быть может, где-то я погорячилась,
Наговорила тебе ненужных многих слов,
Но я тебе не изменила и не собиралась ловить чужих я мужиков.
А ты поверил наговору, поверил тому, кого не знал,
Поверил ты чужому слову и сам от этого плакал и рыдал.
И вот мы с тобою теперь расстались, и оба вместе слёзы льём,
Ведь мы с тобой тогда поклялись, что не разлучит нас ничто!

Едет поезд, стрелки бьются на часах уже моих.
Мне уж больше не вернуться, не увидеть милых глаз твоих.
Поезд мчится беспроглядно, время прошлого уж не вернуть,
Не повернуть любовь обратно и её не возвернуть.
Я ушла, забыв традиции и обычаи твои.
Знаю, что должна быть покорной и одного тебя любить.
Но время минуло, любимый, разлюбила я тебя
И всадила нож я в спину, кровь бежит по лезвию ножа.
Полюбила я другого, да лицом он неказист,
Да не нужно мне другого, мне нужно, чтоб душою был он чист,
Чтоб я чувствовала поддержку, чтоб я чувствовала любовь
И несла в себе надежду, что я завтра с ним буду вновь,
Что обнимут меня руки с теплотою, с нежностью даря,
Что надо мною не будут тучи из проливного серого дождя.
Утром встать хочу я рано и раздеться догола
И хочу быть такою странной, чтоб завидовала мне сама звезда.
Закричать, запрыгать в неге, закружиться с головой
И упасть с любимым вместе, кружит счастье надо мной.
Я хочу гореть звездою и огнём всех опалять.
Но мы с тобой не будем вместе, и не надо меня больше ждать.

Для меня деньги ценность потеряли, а уважение — НЕТ!
Вы свои копейки потеряли, я же — свой авторитет.
Хотел отдать вам ваши деньги, но вышла незадача вот,
Стащили у меня те злосчастные копейки,
Сижу без денег, мурлычет старый кот.
Как их отдать, если у меня их нету?
У банка брать — залезешь в кабалу.
Беру я в руки старенькую кепку, и у людей милостыню я прошу.
Уж лучше я совесть потеряю и буду сидеть с протянутой рукой,
Но уваженье я к себе оставлю, и в этом меня никто не упрекнёт.

Овсяное поле, рожь золотится,
В поле стоит золотая пшеница.
Гнутся колосья, поспели они,
Бери в руки серп да только и жни.
Некому больше поле убрать,
Некому даже об этом сказать.
Падает рожь от спелой пшеницы,
В поле приходят кабаны да куницы.
Ссыпают зерна на землю они,
Некому их отогнать от земли.
Рядом избушка стоит колосится.
Над нею летают мошка да синица.
Вороньё улетело давно, обглодали
Они всё то, что давно умерло.
Лежат у порога одни только кости,
Сколько у меня на них моей злости.
Есть мертвечину им суждено,
Но а кто похоронит останки, мне не всё равно.
Зёрна давно осыпались в землю, кости травой заросли.
Эти кости схоронить бы в землю
И над ихней могилой слезу проронить.

Тройка скачет, тройка мчится, пыль летит из-под копыт.
И девица молодая в тройке пьяная домой летит.
Разухабилась дорога, и кибитку всю трясёт.
Колокольчик на оглобле звонко песенку поёт.
Пусть грустит печаль, смеётся вместе с песенкой моей,
И любовь ко мне вернётся. Пой ты громче, соловей.
Расскажи ты, как весною распускаются цветы.
Расскажи ты, как весною поют песни соловьи.
А девица молодая все витает в облаках,
На девицу молодую действует одна весна.
Её сердце так клокочет, прыгает в её груди,
И любовь её изводит, и готова голову снести.
Колокольчик всё смеётся, песенку свою поёт.
Может, кто-то засмеётся и ему тоже подпоёт.
Эта песенка простая раздаётся до небес,
И летит как будто стая, стая красных снегирей.
Облака летят, смеются, солнце светит в небесах,
А девица та шальная, губы алые горят.
От любви она давно хмельная, как весенний звездопад.
Прикоснусь к губам я алым, как осенний листопад,
Поцелуй мой будет тайным, не увидит его никто.
И девица та страдает, просит поцелуя у меня ещё.
Я уйду и её брошу, пусть теперь страдает обо мне,
Посажу её в калошу и ладонью проведу по бороде.

Лес шумит, листва слетает, ветер листья подметает,
Кружит осеннюю листву, по утрам ворон я сволочу.
Всё сожрали подчистую, даже кашицу пустую.
Нечем друга угостить, даже нечего налить.
Кот сидит, живот трясётся, над моей бедой всё кот смеётся.
Матерю его, паскуду, говорит: «Хорошо, не буду».
Но хихикает подлец. На чердак залез стервец.
Знает, там его мне не достать. И давай надо мной сильнее ржать.
«Ах ты, — думаю, — паскуда, ну, тебя я там добуду!»
Взял ружьишко, самосад, на чердак полез я в сад.
Домик мой в саду живёт, ветер листья всё метёт.
Вот залажу на чердак, обоссал мне кот пятак.
Я плююсь мочой его, убежал кот на село.
«Ладно, — думаю, — стервец, ты придёшь домой, подлец!»
Дело к вечеру идёт, сорванец домой пришёл.
Хвост поджал, губа трясётся, того гляди вновь засмеётся.
Но лупить его не стал, взял и рыбы ему наклал.
Заурчал мой кот игривый, и паскудный, и шкодливый.
Я живу давно уж с ним. Завтра сходим в магазин.

Золотится утро золотым каскадом,
И земля росой покрылась в облаке туманном.
Птицы пробудились с утренней росою,
А я бегу девчонкой и бегу босой.
Как хочу как раньше бегать босиком,
Безудержно смеяться, любимому махать платком.
Но вот промчались годы, пролетела жизнь.
Стала я уродом в коляске колесить.
Часто меня спрашивают: «Как теперь живёшь?
Часто ль по ночам слёзы свои ты льёшь?»
И тихо отвечаю: «Свою слезу пожнёшь,
Когда такою станешь и жизнью заживёшь.
Но слёз ты не увидишь, один лишь только смех.
Отчаяния не увидишь, а лишь поток надежд».
Утро просыпается с утренней росой,
Не одна я еду, с дочкой золотой!

Лес кедровый, шишки еловые
Висят на ветках как будто кедровые.
Рубят лес на дрова. Не будут петь уже тетерева.
Не увидишь ты глухарей, не услышишь звон звонарей.
Не увидишь ты косовицы, скрипят под ногами половицы.
Не увидишь ты зверя лесного, не увидишь зверя пушного.
Срубили лес подчистую, оставили землю пустую.
Нескоро поляны травой зарастут,
Нескоро деревья здесь прорастут.
Нескоро будет бегать здесь зверь,
Кружит одна лишь только метель.
Нескоро птицы здесь запоют,
Пока деревья здесь не взойдут.

Иду по аллее золотистого сада и вижу я фею,
она как будто фарада,
Стройна и красива. Она будто липа,
лицо белоснежно, и солнцем игриво
Ей лицо надувает, и ветер её волос качает.
Не верил своим я глазам, красоток таких ещё не встречал.
Белка на неё загляделась, сорока возле неё всё вертелась,
Смотрела на её красоту. От радости смахнул я слезу.
Не был я готов к такому повороту,
учиться у судьбы новому уроку.
Подошёл, закрыв глаза, и смотрел на образа.
Подошёл я к ней одной, нож держал я за спиной.
Говорю я той красотке:
«Вы меня очаровали и врасплох меня застали.
Много женщин видел я на свете, пока вас одну не встретил.
Всё во мне перевернулось, даже сердце захлебнулось.
И хочу я только вас, сильно вас поцеловать».
Та красотка посмотрела и от слов моих не обомлела,
Посмотрела свысока. У меня бежит слеза.
«Не говорите слова “нет”, пригласите на обед.
Дайте мне одну надежду, поменяю я одежду.
Я оденусь будто франт, а сейчас я хулиган».
«Вам надежду свою я дам, но с условием —
вы не будете лезть к моим губам,
Поцелуя моего просить и себя не будете вы заводить».
Я поклялся, чем только мог, пусть накажет меня бог,
Если клятву я нарушу и обет свой я порушу.
«И зовите меня Таня. Имя мне дала моя мама.
Бабушка у нас была и, конечно, померла. И вот ношу её я имя.
Дед Матвей за нею сгинул, всё наследство перешло ко мне.
Нож ношу я на ремне». «Так пригласите вы меня, Татьяна.
Заживёт на сердце рана. Моё сердце так клокочет, оно бурлит,
Взорваться хочет». Закусил я удила и рванул я стремена,
И пустился я бежать, скорей одежду выбирать.
Моя Татьяна согласилась, ко мне в гости напросилась.
Забегаю в магазин, карман от денег даже сник, денег куры не клюют,
Ботинки мне немного жмут. Дайте пару мне другую,
с пряжкой золотой,
Цилиндр новомодный, из Франции, заводской.
«Сам носил его Дюма», — говорила дама в шляпе.
«Из Франции привезла», — отвечала мне хозяйка лавки.
Выковыривал из носа солёные козявки.
И костюмчик подбирал, все нашивки оторвал.
Пусть глядит на меня Татьяна, на простого хулигана.
Прибежал к себе домой, холодильник весь пустой,
Мышь повесилась давно. Паутину с плесенью
Стал я тщетно убирать И посуду намывать.
Три часа с уборной я возился, но с мусором и грязью простился.
Всё сверкало и блестело, даже курица в духовке тоже пела.
На стене висят часы, минуты пролетают словно дни,
Время тянется безбожно. Ну, сколько ждать! Ну, сколько можно!
Нет Татьяны тут моей, не хлопает в парадной дверь.
Жду я, водку наливаю, о Татьяне я страдаю.
В небе звёзды уж горят, светлячки в лесу звонят.
Нет Татьяны, не пришла. И блестит в окне луна.

Евгению Александровичу
Злобный пёс, сидит он в будке.
Он очень сильно хочет есть.
Подошёл к нему я, к будке.
Он был готов меня уж съесть.
Он лохматый и кусачий,
И ошейник на цепи
Не даёт ему кусаться.
Всё готов вокруг снести.
Цепь железная такая,
Он готов уже всех съесть,
Цепь его заставляет улыбаться,
Если у него зубы есть.
Пора выбить эти зубы,
Чтобы вёл себя скромней,
И возьму я в руки трубы
И шарахну посильней.
Разлетятся его зубы,
И костей не соберёт.
Вот что значит эти трубы —
Хлеб с ладони он берёт.

Время минуло, и что же?
Вновь встречаю я её и готовлю финский нож.
Он блестит, сверкает ярко,
Татьяна видит нож, мне стало жарко.
Мускул глаз не дёрнулся у ней, и выпускает блеск своих ногтей.
Говорит: «Вы извините, не смогла тогда прийти
и, конечно, сообщить.
Нужно было мне уехать по делам в Москву.
Взяла себе карету, думала, позже сообщу.
И вот третий день гуляю по зиме,
И мороз трещит трескучий, воробей поёт певучий,
Пар пускает из ноздрей и глотаю ком своих слюней.
Чтобы вы не обижались,
Вас хочу я пригласить в ресторан “Весёлый Дон”.
Давайте встретимся сегодня. Я свободна целый день,
К этому времени как раз проголодаюсь».
По лесу бежит пятнистый всё олень.
У меня ноги затрусились: а вдруг опять и не придёт?
И руки мои тоже опустились, из рук выпал финский нож.
Она, нисколько не смутившись, сказала мне: «Поверьте мне.
Но вышло так, пришлось уехать, уехать прямо на коне».
Я подобрал свой нож игривый, и он сверкал моим огнём.
И слышал голос чей-то я шутливый,
что понравилась, давай махнём.
«Татьяна, я вам поверю. Во сколько встретимся с тобой?
Поверьте, Тань, я вас не клею, хочу, чтоб вы стали мой женой.
Поверьте, Тань, в своей жизни я никому не предлагал своей руки
И не справлял своей я тризны с тем, у кого просил руки».
Татьяна скромно улыбнулась, зарделась красною щекой,
И каблуком она запнулась, свистит кому-то постовой.
Татьяна глазки опустила: «Не торопите дать ответ».
Себе она слезу пустила и говорит: «Жду вас на банкет».
Она ушла, качаясь тихо, платком перебирая себе слезу,
А я себе сказал: «Какая гнида тебя заставила пустить слезу!»
Пошёл я тихо, собираясь, и мысли всё витали в облаках.
Из памяти моей рубцы стирались, и матом крыл я всех в сердцах.
Пришёл в назначенное время. Моя Татьяна за столом
Сидела скромно и одевшись, и говорили за красным мы вином.
Мы очень много обсуждали про городскую нашу жизнь,
И нам обеды подавали, не приходилось нам просить.
Лакеи быстро приносили душистый чай и пироги
И быстро сразу уносили посуду грязную от них.
Вот вечер наш подходил к застолью, и расставаться нам пора,
И я спросил: «Татьян, ну, что же? Неужели уйдёте вы одна?»
Она сказала: «Мой милый друг, вас огорчу своей любовью.
У меня есть старенький мой друг,
к которому должна относиться я с любовью.
Всё вышло так, за долги всё распродали,
и чтобы не остаться нам в долгах,
Замуж меня отдали.
И вот теперь жена чужая, и муж с морщиной на лице».
И воронья кружится стая, и слёзы вижу на её лице.
Упал я перед нею на колени, своей слезой её я умолял,
Просил: «Татьяна, поедемте со мною!»
И на коленях перед нею я рыдал.
Она стояла, слёзы вытирала и говорила:
«Ничего нельзя уж изменить.
И в церкви я венчалась, жених за мною ногами семенил.
Да и договор своей рукой я подписала, что я ему должна служить.
Когда писала, уже знала, что ничего не смогу изменить».
Текла слеза, она рыдала. Как же всё-таки собачий путь!
И на одно счастье меньше стало, и от слёз своих пора уснуть.

Роса заблестела на лунном закате.
Ветки ракиты склонялись к реке.
Девица горько рыдала на камне.
Слеза утопала в горькой слезе.
Падали слёзы в горькую речку,
Жизнь её утопала в реке.
Надели на пальчик золотое колечко.
Жизнь понеслась в горькой слезе.
Муж ей попался — скотина безродный,
С животом ему толстым негде пройти.
Взял он девчонку без породы породной,
Молотками своими её давай молотить.
Бедная Тася слезой утиралась.
Синяки не сползали с неё.
По утрам слезой утиралась,
А после чего хоронила её.
Как солнце забрезжит, Тася в работе,
В огороде и в поле руками землю гребёт.
В хлеву работы тоже хватает,
И курам, и свиньям кормёжку несёт.
К вечеру убрать после скотины
То, что на землю навалили они.
Нет в её жизни сладкой малины,
А мимо неё не могу я пройти.

Улетает листва, лист осенний мне душу сжигает,
Соловей голосистый больше мне не поёт,
И любовь моя от тоски умирает,
хочет она ощутить весенний полёт.
Хочет она рассыпаться белым снегом,
что б от снега потекли ручейки.
Хочет она бежать с весёлым смехом,
и от любви моей что бы было много любви.
Белый снег на морозе лежит и не тает,
и не капает с него голубая вода.
Белый снег, даже в воздухе он не летает,
и не летает моя голубая мечта.
Я мечтала когда-то весною, когда на ветке пел соловей,
А теперь одна я зимою и греюсь у пары свечей.
Улетела мечта голубая, улетела с осенним листом.
Холодный ветер мне слёзы смывал,
слёзы смывал холодным дождём.
Стою одна у разбитой дороги,
моросистый дождь по слезам всё стучит.
И с весенним ветром улетают тревоги,
и голубая мечта ко мне вновь прилетит.

Роса заблестела от солнечного света.
Она заиграла каменьями цвета.
Синий, потом голубой, жёлтый, оранжевый, цвет золотой.
Роса лежит на траве, блестит, серебрится.
Купается в росе голубая куница.
Солнышко всё больше траву освещает.
Соловей песню свою запевает.
Просыпается лес от ночной спячки,
И снова в лесу начнутся скачки.
Будет скакать серенький волк,
Будет скакать зайчонок за стог.
Глухари начнут токовать,
Белка — запасы свои закрывать.
Даже крот копается в нише, в стогу копошатся серые мыши.
Солнце встаёт, освещает весь свет. Птицы танцуют кабриолет.
Воздух насыщен жизнью, прохладой.
Девица красная поёт за оградой.
Утро встречает с золотою росой.
Был и я когда-то совсем молодой.